Читаем без скачивания Из Магадана с любовью 2.0 - Владимир Данилушкин

– Ребята! Ну, вы приходите. Вы нас не забывайте, а? Через недельку приходите. Я вам заказ, может быть, организую. А?

– Слабенько? – Спросил я, когда гуманоиды ушли.

– Здесь, как в любом деле, свои фазы. Сначала художник или там писатель вокруг издательства кругами ходит. Что ни предложат, готов на все. Вторая фаза: издательство за автором бегает. Был тут один виртуоз, царство ему небесное, спился. Заказ возьмет и исчезнет. Все сроки вышли, а его нет. Иду к нему, не застаю. Второй прихожу. Вижу в окне физиономию. И он меня видит. Как заяц затравленный. Барабаню в дверь. Бесполезно. А нарисует, все простишь. Книжки его дипломы брали на выставках.

Володя вернулся из Олы, когда мы пытались ликвидировать последствия фантазии Светки. Она нарисовала карандашом на обоях в большой комнате, на самом видном месте, маму, папу и себя с братом, почти в натуральную величину. Я готов был сквозь землю провалиться. Но Володя сумел убедить меня, что все это пустяки, на место рисунка повесит большую географическую карту, ведь ребятне пора в географию вникать, может быть, выбирать маршрут жизни. Я буквально прослезился от великодушия Володи.

День поездки в Армань обещал быть таким же серым, гололедным, как вереница других. Мазепа пришел – расслабленный, размагниченный, удивив и огорчив меня. Нужно было кому-то первому разгонять облака.

– Армань, арманьяк, – произнес я наугад. Олег обычным двойным своим движением вытащил две бутылки югославского виньяка с младенцем на этикетке. Вот это хохма! Успели приложиться, пока не подошла машина. А почему же с нами Олег? За железом, что ли? Но это неважно. Учусь не задавать вопросы. Меня переполняет восторг и упоение путешественника, сильное яркое волнение, похожее на сценическое, только без опасения провала.

Город все-таки весьма небольшой, особенно если пересекать его на машине. От центра забираем влево, к трубе электростанции. Одноэтажный, нежилой, промышленный, еще точнее, складской пейзаж. Немудрено, отсюда везут тысячи тонн грузов по Колымской трассе, как объяснял мне Володя и как я сам уже немного разумею.

Едва миновали электростанцию с горами серого угля и черного снега, небо прояснилось, чистый снег ослепительно засверкал так, что прищуриваться бесполезно, даже если закрыть глаза: яркие весенние лучи пронзают веки, и все наливается красным от собственной крови в сосудах, солнце пронзает кожу насквозь. И вот уже все, на что ни бросишь взор: заснеженные сопки, небо, а потом и полоса моря кроваво-красные. Будто в фотолаборатории с вечера до утра до одури печатаешь снимки.

Дорога, подобная этой, представляется равнинному жителю, по меньшей мере, нелепостью. Ну, зачем же делать такую петлю, чуть ли не в спину себе заглядывая, да еще с резким одновременным спуском и подъемом. Нельзя, что ли, напрямую? Понятно, что нельзя – сопки, но все существо протестует. Справа – крутизна уходит вверх, конца ей не видно, а слева – внушительный обрыв, а на дне упавшая машина – как игрушечная. Расстояние до нее большое, в первую секунду это уменьшает впечатление от разыгравшейся трагедии, а во вторую сердце сжимается: а люди, что с ними? Ну ладно, мы еще к сопке прижимаемся, а тот, кто нам навстречу, если разъехаться, куда ему – в пропасть? Аттракцион какой-то, а не дорога. Американские горки.

– Тещин язык, – возражает Володя, и сразу становится как-то уютнее. Я вспоминаю свою неуемную труженицу тещу, ее уральскую скороговорочку.

Выехали на берег моря, громадное открытое пространство беспокойной сине-зеленой воды, расстилавшееся за ледяными полями, вырвало из меня восторг: Рокуэлл Кент. Мысленно обежал уже понятные дороги, склоны сопок, ломаные плоскости и рваные силуэты, будто живые, теплокровные, глянул на кромку берега и линию горизонта, проходящую по воде, и поразился, насколько парадоксально устроен человек. Может быть, без картин американца, без энергии его любви к Северу я не смог бы понять красоты здешних мест?

– Гляди, нерпа, – восклицает Володя, метрах в двухстах движется нечто, похожее на мячик. – Река Окса, крабы здесь. – Мы вылезли из уазика и поковыляли негнущимися ногами по льду, похожему на быстрорастворимый сахар, на который капнули водой. – Не думай, здесь не тает, – возражает Володя. – В Магадане тоже – потеплеет, как штормом отгонит лед в открытое море. В июне.

Маленькая Армань не оправдала моих ожиданий. После великолепной дороги ожидаешь увидеть нечто подобное Магадану, хотя и столица Колымского края – городок небольшой. Так сказать, дорога в никуда. Володя повел меня осмотреть цех, где производят селедочные консервы. Три десятка работниц разрезали тушки, отделяли головы и внутренности, закладывали кусочки рыбы в баночки, заливали соусом. Весьма аппетитно. Не станут же нас угощать, как на плавбазе? Володя с профессиональным оживлением пояснил, какое это крупное достижение: открыв цех, смогли занять женщин. Мужских рабочих мест хоть отбавляй, а жена дома сидит – непорядок.

Куда-то еще заезжали, Володя оставлял нас с Олегом в машине, один проворачивал свои дела и, судя по довольному виду, успешно. Завершающим аккордом пребывания в поселке стало водружение в кабину большого свертка, укутанного толстой серой бумагой, отчего сразу же запахло костром и запершило в желудке. Эта небольшая поездка произвела на меня огромное впечатление. Всю ночь снился красный лед и копченая золотая горбуша, падающая с неба наподобие дождя. Прямо на тещины языки, истекающие ручьями слюны.

На другой день ноги сами вывели меня к дому с просевшей крышей, одной из них я открыл дверь, обнаружив вся компанию в сборе. Кивнув мне, как старому знакомому, Петропалыч увел к себе.

– Не приучились еще к колымскому чаю? Что так? Цвет лица портит, что ли? А на рыбалке – первое дело. – От Петропалыча исходит слабый запах костра, когда не дымит, а горит ровно и потрескивает сухой березой.

– Меня бы с собой взяли – на рыбалку, а?

– Идет. Полушубок есть? Еще лучше тулуп. Но ничего, белье теплое, все, что есть, навздеваешь. Штаны бы ватные. Унты. Валенки с галошами сгодятся. Главное – против мороза выстоять. И снасть. Блесны. Заводские не годятся. Сами из латуни делаем. Тут обещали посеребрить. На пробу. Кока. Лаборант. Веселый парень. Вчера прибегает, глаза треугольные – захлопнул дверь. Взял я нож, засунул в проем, дверь отошла. Как это у вас получилось? А я знаю? Как дверь-то захлопнул? Оказывается, купил палку колбасы и подвесил за форточку для лучшей сохранности. А тут собака подошла, дворняга, умницы они у нас, вскарабкалась на сугроб, схватила колбасу и ушла. Хорошо хоть убежала, а то бы кто Коку от нее спасал…

– Ничего себе! Это надо записать.

– Записывай. А то повторим эксперимент для полноты впечатлений. Тащи колбасу. – Улыбка у него хорошая, не обидная. – Разве это история? У нас есть одна собачка, которая на автобусе ездит, все остановки знает и на лифте поднимается на свой этаж. Я тебе про другое расскажу, а ты послушай, да сделай вывод. На Кавказ поехал, в Лоо. Частник из аэропорта подбросил. Любопытный оказался сухофрукт. Фронтовикам, говорит, льготы большие. Ковры без очереди. Мне, говорю, без надобности. Ну, ни скажи, перепродал, небось, кому подороже. Хочешь жить, умей вертеться. Я эту машину на бумажных салфетках заработал. В водичке распускаешь, травки-перчику, соли, вот и начинка для чебуреков. Едят, нахваливают, добавку просят. А хлеб – не то, его контроль запросто выявляет, йодом капнешь, и синеет, салфетки – надега, как в могиле. Так мерзко стало, будто меня на говенной веревке подвесили. Останови, говорю! Зачем? В милицию пойдешь? Я пошутил. Шуток не понимаешь? Где у тебя доказательства? Довез до санатория и денег не взял, гад. С ума спятить. Понимаю, с голоду бы мерли, а то с жиру лопаются. Почему такая в людях ненасытность?

Петропалыч замолчал, тяжело дыша, будто на сопку поднялся без передыха. Хорошо, что распахнулась дверь и вошел высокий грузный человек с изящными фиксированными движениями. Петропалыч, радостно кряхтя, выбрался из-за массивного стола и потерялся на фоне гиганта.

– Айда ко мне в мастерскую, Петропалыч! Сохнут акварели. Мокрые по морозу не понесу.

– А я мокрые смотреть?

– Да не придирайся уж. Не надо меня на слове ловить. Вредина ты. Сам человек пришел, добровольно сдался, а в ответ брань и побои.

Поразительно, с какой естественностью разыгрывал пришедший обиду. Может, он актер, а не художник вовсе? И внешность подходящая, видная. Оказывается, это Иван Жестоков, театрально-музыкальный мэтр, талантливо передающий в декорациях особенности музыкальных стилей, а сейчас он талантливо проиллюстрировал самобытную книжку чукотских сказок для детей на двух языках. Желает предъявить.

Минут через пять мы поднялись по лестнице обыкновенного жилого дома и оказались в обычной однокомнатной квартире, приспособленной под мастерскую. Обилие красок – в банках, баночках, тюбиках, и ведрах, кисти разных калибров, мольберт с начатой картиной, стеллажи с книгами и альбомами, готовые картины на стенах, опять кисти, рулоны бумаги… И запах, изумительный запах картин!